в дверь впервые постучали.

никаких манер. дикари, варвары, плебеи.
неповоротливые мысли как он сам. отчётливо понимаешь необратимость того, что сейчас произойдёт, посему действительность уходит слегка в слоумо, но при этом бьётся отдельными кадрами, будто склейку с нескольких камер делал стажёр трясущимися руками.
железная дверь распахивается, бьётся о стену крепкой ручкой с грохотом выстрела крупного калибра, от перепонок барабанных отскакивает. щуриться вынуждает. топот берц по линолеуму, скрип залепленных мокрым снегом подошв оставляет грязевые следы и это режет роговицу. этот бардак, опять грязь, это бесит. не факт бесцеремонного вторжения без стука, не факт режущей по нервам, [волокнистый южный фрукт на ломти ножом вдоль кожуры] демонстрации насколько ты не в безопасности и нет ничего твоего. в любой момент могут вломиться с ноги. а тебе наружу - н е л ь з я.
но бесит до сжавшихся скрипом челюстей конечно грязь и игнор коврика для ног.
джейме лениво считает количество стволов, направленных на себя и ленится хмыкнуть. он что, дракон балерион чёрный ужас, что на него выделяют аж четверо солдат в полной амуниции и со взведенными калашами? преувеличение собственной невьебенности едва ли не впервые в жизни не чешет по росту шерсти самолюбия гордого льва, но хуй он в этом признается. наоборот, поблагодарит за оказанное внимание к своей грозной персоне, что, конечно же, чашкой чая в руках переебать может население небольшого острова в составе железного архипелага, если, конечно, на него перестанут орать и требовать поднять руки и встать.
потому что первый паралич от вторжения отпустил и быстро. если бы его пришли убивать - это было бы быстро и хватило бы одного. если вести на показательный расстрел, то все произошло бы молча.
осталась только колючая, предательская, потливая дрожь, издевательски перебирающая пальцами по флейте позвоночника - н а д е ж д а.
переговоры состоялись. тайвин не бездействует. обмен состоится.
джейме скоро вернётся домой.
- меня нельзя убивать, ребят. я - голубь мира и знамя революции.
ответ мгновенный и красноречивый донельзя - инстинктивно лев дёргает ногой в сторону от вздыбившейся щепки пола от выстрела рядом со ступней.
" дёрнешься — снайпер прохуярит тебе ноги. вернуть тебя с полным набором конечностей уговора не было. "
выблядки убогие.
беззащитно поднятые руки заламывают два крепких шкафа в сером камуфляже с таким рвением, что ланнистер не может сдержать сдавленного кряхтения. вздергивают с места, волокут к ближайшей стене и раскатывают по оной с такой страстью, что вышибают из все ещё ноющих рёбер дух. скулу стесывает о  декоративную штукатурку, запястья сводят [почти чёрное от гематомы правое загорается бенгальскими искрами боли под жёстким хватом ледяной грубой перчатки] и знакомое до нервного смешка щелканье заставляет дрогнуть в знакомых железных кольцах.
- суки... - это уже вслух, но тихо. реабилитируется в серый камень громче и злее. - мне, конечно, нравится пожестче, но вы бы хоть ноги вытерли, желательно, не об меня.
кровь снега - грязные разводы воды на полу. именно это бесит. только это.
когда швыряют обратно на диван, джейме переживает сквозь сжатые зубы неудобный залом рук и истеричную судорогу в правой конечности. садится удобнее, задирает голову и качает ей, смахивая отросшую золотую чёлку с глаз. камуфляжные собаки явно расслабляются, оставляют одного с автоматом на стреме, а сами удаляются за какими-то коробками и пакетами. потом джейме запомнит, что раз в день таким нежным образом ему будут доставлять еду и он не перестанет выебываться [для них это не меры безопасности, это демонстрация отношения к ненавистному врагу], но перестанет вздрагивать. сейчас же весь мир сужается до коричневатой лужи на полу в рядом в опрокинутой жестяной чашкой. от нее идет пар.
он уже не помнит, когда последний раз пил что-то горячее в этом холодном чистилище на севере страны.

поэтому, когда в заколдованную дверь без замка, что имеет только вход, впервые постучали, джейме замер.
дни без календаря после ... какого-то времени заточения только в кирпичном холодном мешке с единственным источником света, все равно не могут вернуть осознания времени [еще один способ свести с ума и давить на психику]. джейме смотрит в однообразное серое снежное небо через окна и представляет, что где-то за этой черной стеной заснеженных елей горят огни никогда не спящего ланниспорта. в доме ​он начинает считать проведенные ночи. долгие, темные, на севере день явно короче раза в два и соскучившийся по свету лев старается не упустить его. в доме к нему возвращается человеческий облик, несмотря на весь путь до него: унизительный конвой с вонючей мешковиной на голове под односложные подъебки его сопровождающих [джейме не может отделаться от мысли, что как телка его водили кругами, пытались запутать с расстоянием], а затем звон, резь и горячее на правом ухе. из-за волнения вокруг себя он поймет, что в него стреляли. из-за резко замолчавших и не сильно суетливых старковских шавок он поймет, что они были готовы.
старый мстительный ублюдок карстарк не послал кого-то из своих зарезать джейме только потому, что хотел убить его лично, но - промахнулся.

в доме льву объясняют правила поведения без слов, но первые сутки он помнит слишком плохо. тепло. тишину. ноющие мышцы, отвыкшие от ходьбы и движения, как осторожно разминал воспаленные ткани на запястье. как после бесконечно долгого скрежета отросших ногтей по коже смог содрать с себя засохшую грязь, застарелый пот и задубевшую кровь. как на следующий день замочил в раковине одежду из столицы, долго тер руками и высушивал, с потаенным трепетом и разгорающейся внутри злобой рассматривая собственную шкуру, повешенную на веревке для сушки. как раскинулся на кровати и, едва закутавшись в теплое одеяло, натурально умер до явно следующего утра.
хорошо помнит, как впервые увидел себя в зеркале.
не узнал. абсолютно. застебали и нарисовали какого-то старика в рванье и говнище, через фотошоп только добавив яркую зелень глаз и наклеили изображение. этот серый, тощий, заросший бомж с теплотрассы не имел ничего общего со статным красавцем и кумиром миллионов, богом среди солдат действующей армии и мужчиной мечты самой красивой женщины страны.
а потом изображение оскалилось. можно посадить льва на цепь, можно запереть в клетке, но лев никогда не будет сломлен.

на момент, когда в дверь впервые постучали, ланнистер провел в доме уже шесть ночей.
уголки страниц заломлены почти вдоль всего левого угла, переплет лишился прессованной упругости, а аромат типографской краски стерся с некогда хрустящих новой бумагой разворотов. у него так много свободного времени и так мало способов отвлечься от самого себя и мыслях о происходящем в кг, что страницы почти засалены. особенно двадцать восьмая, где притаилась пятая строчка сверху.
нет, но несчастней я, чем сумасшедший:
в темницу заперт, голодом измучен,
избит, истерзан…
джейме тогда расхохотался насколько мог и объявил, что толкует это как скорый разгром армии севера и отправку по этапу самого мамкиного революционера. поинтересовался, насколько старк чистоплотен и готов ли пожертвовать гигиеной в тюремном душе на случай, если мыло выскользнет из мокрых пальцев. он много чего говорил, заглушая рой мыслей в голове и участившееся сердцебиение, барабанной дробью отстукивающее в виске. и сразу же забыть, почему категорично отказался "гадать на будущее" ответно. почему ловя взгляд на своей сигарете, безжалостно вдавил недокуренную в бетон рядом с собой. картонный коробок с папиросам живет теперь в кармане найденных в шкафу штанов, но там по-прежнему 9 сигарет с красно-золотым фильтром и треском дерущей горло гвоздики при тлении. с ароматом вишни при затяжке.

в доме впервые за неизвестное количество времени молчания, одинокого заточения без смысла и новостей, за череду демонстрационных вторжений шавок старка и брызги предостерегающих алых точек на груди если надолго зависнешь у подоконника, впервые произошло что-то непредсказуемое. лев настороженно зарывается лапой в лохматую густую гриву, зачесывает безнадежно отросшую челку на затылок и замирает.

в дверь впервые постучали.

он правую кисть прячет в скрещенном на груди бронижилете из рук. единственная амуниция из той, что осталась. лапа повреждена, в доме не нашлось никакого намека на спирт/антисептик, грязь подвала попала под сорванные в попытке биться ткани и воспалилась. пока не критично, но уже немного дергает. невысокая температура, организм сильный, справится с дрянью в крови, не допустит заражения. он себя знает. льва не волнует ни мнение овец ни царапины.
но предусмотрительно сжимает в пальцах край черного рукава, натягивает второй кожей, скрывая. не стыдится. но не показывает бреши. не показывает, что из плоти и крови, что небожитель тоже смертен.
крашеный акрил с вискозой не греет. из натуральной шерсти только плед поверх одеяла, он в нем большую часть времени и проводит, когда запахивается с головой и смотрит в прямоугольный проем, за которым нависает тяжелым брюхом мокрое снежное небо, негостеприимное южному гостю. в то время [при отсутствии любых часов потерявшее деление на меры исчисления] думал о серсее. как она без него? в бешенстве наверняка, опустошает запасы дорнийских элитных вин в погребе красного замка, орет на каждую фейковую новость в сети о найденном теле брата, требует у отца скорейшего проведения переговоров, а по ночам бессильно плачет в опустевшей постели. зло, отчаянно, горько. он же всегда был рядом с ней, если не физически, то голосом в трубке, текстом в мессенджере, фоткой по сети. он никогда так надолго ее не оставлял.
думает и о тирионе. брат умеет присесть на уши так, что все вешаются и даже отец в бессилии уходит из помещения, если большой лев решает кого-то убедить в своей правоте. потому что убеждает, а это не всегда приятно. с правдой вообще тяжело бороться.
когда открывается дверь и в ней показывается оскал его свободы, он понимает это особенно остро.

его свобода брезгует шапкой и капюшоном, не боится родной стихии. россыпь темных кудрей метель сбрызнула снежными каплями, оставила следы на плечах и вороте пальто, едва коснулась щетины на бледном лице. глаза старка горят неоном - ярко, до рези ясные. дозорные урки травят в сети байки, что неестественно голубой цвет глаз = первый признак белых ходоков. "белых снеговиков" - вторил джейме, ленясь комментировать интернетный бред.
- мур, епта, - коротко отзывается ланнистер. таким тоном обычно он зачитывает списки погибших при исполнении на военной панихиде. джейме наблюдает за осторожными шагами, считает, сколько раз стопа касается пола, отслеживает протянутый предмет. руку в ответ не тянет. положения тела не меняет.
потому что прошибает вдоль позвоночника предельно простой мыслью - зря прячет лапу.
он все знает.
джейме уже излазил каждый сантиметр дома на предмет камер, прослушек и прочих устройств и не нашел ни одного. изучил все окна, видимость, слепые зоны для снайперов, прикинул, как пресечь тепловизорные прицелы. он все это время был готов отбиваться от старковских шавок, но не был готов к тому, что придется отбиваться от заботы старка.
война для него не заканчивалась. даже в тепле. даже в чистоте. даже с возможностью долго лить на голову горячую воду и спать в горизонтальном положении. он все эти дни продумывал тысячу способов как убить сына шакала голыми руками и подручными средствами, но был не готов к тому, что ему предложат бинт.
это уловка. очередная стратегия. способ вывести из себя непредсказуемостью.
джейме снова начинает дышать и растягивает губы в гуимпленовой улыбке. ловит брошенный пакет, мажет взглядом по дулу пистолета, направленному, как и обещано, в ноги и лишь тогда, будто только тогда, расслабляется.
щенка он не боится. он ему нужен живым. он - ключ к его сестрам, разменная монета в войне титулованных особ, не цель и даже не средство.
когда все закончится, джейме лично сопроводит старка на стену. в этих самых наручниках.

- а мой ошейник? - рвется под пальцами полиэтилен, извлекается тонкий напульсник эластичной ткани. лев лучезарно и спокойно улыбается, не переставая смотреть прям и открыто. поясняет. - он будет с маячком, чтобы ты всегда знал где я, со снарядом, чтобы взорвать мне башку в случае сопротивления или, - отодвигает рукав покорно к локтю, продевает ковш пальцев в тугое бинтовое кольцо. - с милым бубенчиком?
едва прищуривается, когда воспаление обхватывает плотное.
поднимается с дивана так же медленно, расправляет плечи, ведет головой, отметая лезущие в глаза пряди. выше. он выше старка и это веселит еще сильнее.
шаг, второй. плавный, как в вальсе. если он сейчас рванется, то все равно не обгонит спусковой крючок. давление пальца быстрее выпада льва.
- скучал? - смеется снова тихо, но мягко. был бы хвост - ударил по полу. старк явно не пришел его забирать на переговоры с тайвином. старк явно пришел к нему.
и это интересно.
- от тебя пахнет гвоздикой и вишней. хорошо бросил, - замирает в метре от, протягивает сначала здоровую левую. - у бурных чувств неистовый конец, он совпадает с мнимой их победой. разрывом слиты порох и огонь, так сладок мед, что, наконец, и гадок, - затем вторую, в бинтике. и продолжает ниже, шепча уже совсем ласково и заинтересованно, - избыток вкуса отбивает вкус. не будь ни расточителем, ни скрягой.
если робб замешкается с браслетами или движением пальца, то джейме станет дважды цареубийцей. посмертно.
- лишь в чувстве меры истинное благо. брат лоренцо. сцена шестая. как видишь, я не трачу времени зря. покурим?

слова уважение и унижение различны всего в две буквы. и в диаметральном смысле.
алый фильтр дорогих сигарилл с золотой полоской, красно-желтый переплет качественного издания, ни единого слова оскорбления, перевод из грязного стылого подвала в чистый теплый дом. уважение или унижение?
джейме дает себе запрет на смыкание ресниц. джейме ловит каждую деталь. в золотой голове - аналитический отдел на предел возможных, все органы чувств выкручены на максимум. мало информации, слишком банальный вывод в качестве диагноза и отметает его сразу. не тот момент, когда очевидное есть правда.
в чем твоя правда, ланнистер? в чем твоя правда, старк? в заиндевелых жестах. в беспечном голосе. в крадущемся цитировании явно по памяти. в ожоге рябинового сока на снегу скул.
недовский щенок уже однажды выиграл битву, когда мозг выдал очевидный ответ за истинный. второй раз лев на это не купится. не знал, что туполобые старки могут быть отличными актерами.
щелкает челюстями железные кольца и меж кистей повисает такая знакомая цепь. джейме слушает уговоры и вздергивает бровь, наблюдает за отступлением  и хмыкает, сопровождает выдохом скрип двери и снова разбивается взглядом о нить между запястий.
между уважением и унижением два стальных звена. на сленге модель наречена "нежность". минимизирует повреждения рук при носке.
- цепь пахнет цепью, хоть цепью назови ее, хоть нет.
искажает, лениво бросает в истончающуюся щель света. и свободы. ожидание оглушает, купирует запахи, темными точками забивает зрение. может не вернуться запросто. ланнистеру слишком комфортно находиться в плену, условия почти трехзвездочные, подкинуть-ка ему трудностей. слишком просто, думай.

отмирает лишь на возвращении. следит взглядом липко: трогает каждое движение, кусает за каждую складку одежды, тянет за проворные пальцы, щиплет полиэтиленовое шуршание, подталкивает черную жилистую фигуру. бесшумно по полу перетекает следом, тенью скользит вдоль не касаясь поверхности, врастает кипарисом у стола, жизнь подает лишь перескоком зрачком с предмета на предмет. с виска на предплечье, с простроченного шва кармана на морщину между темных бровей.
аналитический отдел переходит на сверхзвуковую и отчеты спамят красным штампом во весь бланк: промедление. затягиваются переговоры, затягивается его здесь нахождение, затягивается петля на некогда загорелой шее, что давно не ведала бритвы. бритва.
- бритва, - капает на пол блестящей карамелью буквосочетание. патока на растянутых губах, пережженный сахар скрипит меж клыков, приторность с соленым привкусом собирается на мокром корне языка. - моя фея-крестная голубых кровей принесла мне бритву? мне не нравится отражение в зеркале - недостаточно хорош, каким могу быть. или смертникам не положено?
ложь горька в патоке. бьет грубо и прямо, подтверждение ищет. подтвердится - значит ответ неверен и надо брать другой. не спасет интуиция царя зверей.
джейме выдыхает, чтобы забыть вдохнуть.
старк болен. старк сумасшедший. старк бессмертен или ебанулся в края, переморозил остатки инстинкта самосохранения? в х3 слоумо отслеживает протянутую кисть [вообще не дрожит, ни на йоту], сцепляет челюсти подавлением желания вцепиться до хруста тонких фаланг под резцами, а внутренне взрывается каждой клеткой.
его так трогала только мать, когда была еще жива. только серсея в минуты ласки. касаться своих волос - смерть златогривого самсона.
уважение и унижение сливаются в одно слово, блеск темного-зеленого застилает цветом флага дома.
к о т е н о к
вердикт поставлен: унижение

- а кормить тоже с рук будешь? - кто кого передавит, робб? зря ты это затеял. джейме голову наклоняет, тянет к знакомому фильтру, но игнорирует. колючей щекой и скулой вдоль коротких ногтей, кромкой ноздрей втягивает устойчивую гвоздику, вишню и острую жестокую зиму, в середине ладони замирает, вкладывает в ковш собственный выдох: держи, не урони, не разжимай. - какой ты романтичный. а что еще можешь? - из глотки рокотом восхищение поднимается. так коты, заглаженный до перевозбуждения, еще ластятся и подставляются под ладонь теплую, но через секунду изворачиваются, чтобы вцепиться.
сухие губы клеймят запястье. стигмату оставил, неси ее, сколько можешь, как венец железный, сам себе водрузивший. джейме мельком думает, что корона робба слишком жмет ему виски, внушает, что iddqd и в жизни прокнет, иначе не дался бы старк потянуться двум мерзнущим ладоням к собственной, сомкнуть ее в клети пальцев.
- что еще ты хочешь?
еще один след оставить, прям под самым краем черного хлопка.
джейме умеет смотреть нежно, внимательно, ласково. умеет взглядом обещать полное повиновение и покорность. умеет поволокой изумрудную зелень затягивать.
чтобы в миг следующий взорвать и залить черным радужку.
сигарета ломается и не успевает еще долететь до пола, как выкрученное запястье в капкане болью вопит. джейме заламывает, разворачивает парня так стремительно, что у самого свист в ушах краткий, на пулевой выстрел похожий. настенное зеркало удержалось от треска и падения, лишь дрогнуло отсутствием креплений внизу, едва два тела рослых в него с размаху вплавились. цареубийца задирает руку чужую высоко до судорог по всему предплечью, вдавливает меж лопаток пятерню свернутую, точно лебедя голову. и весь прижимается плотно, всем корпусом будто размажет-раскатает-выдавит. от дыханий горячих следы на отражении, ланнистер смотрит в собственный бешеный глаз, в расширившийся зрачок старка. так близко, что горячо до хим ожога. и дышит им. парфюмом. гвоздикой. чем-то неуловимо-неосознанно знакомым. зимой и снегом. волчьей шкурой.
- так что ты хотел еще, мальчик? - ноги широко расставил, не пнуть-не лягнуть, давит так, что самому дышать нечем, приходится кожей чужой. пульс под большим пальцем вывернутого запястья такой бой дает, что ни один парад не сравнится грохотом, но джейме смеется. смеется тихо, счастливо почти. - котик выслушает. котик тебе сейчас лапку-то в двух местах сломает, а потом, - снова смеется, тянется мордой к участку шеи, языком проводит, собирая вкус, смешивая безумную патоку с солью волчьей. - прям в эту артерию пастью вцепится. четырех минут хватит, чтобы ты весь вытек и кончился.
уставшее тело слушается плохо, но рефлексы помнит. джейме тяжело и громко дышит, удерживая крепкого и молодого робба, но питбуль вцепляется в жертву до тех пор, пока ему голову не отрежут.
джейме не видит смысла в своих действиях. переговоры затягиваются. он все еще пленник.
он просто хочет заменить две буквы в слове унижение. хоть и не заслуживает и одной.
- ответь на один вопрос и попроси себя отпустить через пожалуйста. понял? - дергает руку выше, почти до максимума, с наслаждением и злой потаенной похотью чувствуя, как под ним содрогается весь от простреливающей сознание боли. - какое сегодня число?

враг навсегда остается врагом не дели с ним хлеб не зови его в дом
какое сегодня число.
можно было прорычать вопрос на ухо. прикинуться покорным золотым котом и узнать все необходимое. мимоходом
старк так и поступает, старк опять переиграл. старк хорош, до безобразия хорош, джейме видит в молодом волке себя, свою улучшенную версию, без антидепрессантов и кровавых кошмаров с мокрыми следами на наволочке. мог разыграть по нотам. смотри, я повелся на твою игру, ты снова победил, игрушечный король.
джейме слишком быстро думает. опережает жизнь, наполнившуюся грохотом, трелями выстрелов и криками. отступил, съежился от выстрелов, от жжения на бедре, но принял первый удар стоя на ногах - гордый долбоеб, надо было сразу на пол. нед старк бы грудью полез на амбразуру и словил пять выстрелов в корпус. джейме не нед. джейме  очень хорошо знает момент, когда надо сдаться. поэтому нед старк мертв, а джейме получает первый удар холодного берца под ребра.
даже если пока воздух миром запах он хотя и спокойный но все-таки враг
они пиздят его с торжествующим рвением дворовой своры, терзающей брошенную тряпку. отрывают от голову руки и снаряжают прикладом в челюсть, смазано в висок, почти вырубая, вздергивают закованные руки и теплое еще дуло вдавливают под кадык, второе в лоб, еще два в грудь.
их останавливает только приказ их короля. ланнистер оглушительно дышит соленой мокрой пастью, глохнет от боя сердца в ушах, висках, почти готов виться змеей от вспарывающей боли в едва заживших ребрах и ловит вымораживающе-ледяной взгляд через сетку пальцев. нестерпимо хочется орать. вопить, чтобы у этих черных гандонов каски послетали: "ваш король ко мне домогался!", "убери руки, старк, я не такая!", "не по-пацански ебать пленников, щенок!". выдрочить, опозорить, достать до нутра, загноить нанесенные когтями раны, отвращение внушить, ненависть. ты же старк, блять, вы нас ненавидите сколько мы существуем. тупо по крови. мы - предатели, интриганы, лжецы, уроды, слишком грязные для ваших чистых шкурок. ты же сын своего отца, блять, будь им, будь же!
все, что угодно, лишь бы он перестал смотреть с такой почти детской обидой.
лишь бы в ответ на этот взгляд кислотой не разъедало шланг пищевода, будто проглоченный канат в ацетоне вымоченный.
если он как и ты не пропил свою честь враг не может быть бывшим он будет и есть
лев почти не помнит взрыв зеркальной крошки возле лица и наст отражений  идет паутиной. как щепка нитью режет скулу и инстинктивно заставляет отвернуться, отпустить, шарахнуться в сторону. они повсюду. смотрят на него 24/7. джейме думает о том, что пол снова будет в грязных снежных следах, что в окне появилась дыра, а большое зеркало уже не восстановить. шесть дней - это слишком много после бесконечности наедине с батареей, лампой под потолком и железными ступенями, уходящими вверх. шмотки, книги, диск, еда. снятые на пороге кроссовки [белые, дорогие, модные - пижон], на крючке пальто. пульс под губами трепетал испуганным теплом.
лучше бы ты оставил меня гнить там. лучше бы прострелил мне голову.
- ну же, - шепчет едва зажившими и снова лопнувшими от ударов губами. собирает всю поделенную с сестрой еще в утробе матери сучность, концентрирует для разъедающего плевка, но не может. серсея бы смогла. она бы до последнего кусала и впрыскивала яд. он предает ее прямо сейчас: до клокочущей в пережатом горле истерики хочет хотя бы последним поступком в жизни не быть укоренным в бесчестии.
будь же верен прицел и не дрогни рука
и улыбается ему красными зубами. нянчащему руку, всклокоченному, серьезному, мелкому. улыбается, выжигая из памяти неприятный, оказывается, на слух болевой скулеж и пронзительный вскрик. каждый удар принимающий как выбивание на репиде прокручиваемой в голове сцеженной тихой фразы.
он разжал пальцы как только услышал. тряпка. слабак. серсея бы его хуями обложила и высмеяла. тайвин бы отрекся как от сына.
один из шкафов в форме спрашивает дальнейших указаний. джейме сглатывает, толкая гортанью твердое дуло, что вдавливается сильнее, заставляя дернуться.
джейме повторяет свой призыв уже беззвучно и улыбается впервые искренне.
теперь так невыносимо хочется курить.
ты погибнешь когда пожалеешь врага

тяжелый обрубок стали с едва теплым полым циллиндром упирается под челюсть.
тридцать две черты.
ногти отросли до звериных когтей, стачивать нашел применение. три столба над изголовьем кровати, четвертый начат сегодня.
если бы не старательно вытираемый пол, не сметенные зеркальные ломти, не тщательно собираемые и оставляемые у порога пакеты, то устроил бы пожар. жить все равно хочется даже в безумном безвременье. шавки в черном его не будут вынимать из огня, напротив, будут смотреть на зарево. странно что карстарк еще этого не сделал. если робб умный мальчик, он не станет карать своих офицеров за нарушение таких приказов. не та в а ж н о с т ь.
на кончике носа собирается густая темно-вишневая капля, щекотит немного. обреченно срывается вниз в безвозвратную в пропасть.
антисептик и перевязочные пришлись как никогда кстати, только неделю отлеживался и еще две шарахался от отражений. прокаленная на зажигалке проволока в форме дуги исправно сшила ткани рассеченного бедра. шрам остается, но это ерунда. исступленное львиное рычание наверняка слышалось даже через кирпичные стены и плотные стеклопакеты. сливовые гематомы на ребрах стекли в черный, потом зеленоватый и остались лишь серыми пятнами. на правом запястье едва розовеет нитью бывшая нарывная рана. на скуле - мазок зеркала, от глаза вниз, тоже навсегда. с переносицы сошел отек, а перебитая бровь, ну чтож. когда-то это было модно, а мода циклична как и все в этом безумном мире.
пальцы сводит напряжением. оно в каждой мышце взведено курком, в неудобной позе, в жестком-жестоком взгляде с такой маниакальной уверенностью на дне, что не остается никаких надежд на блеф.
по корешкам проводит острием ногтей ласково, чешет-царапает-ласкает, рассматривает всю стопку, гладит по обложкам. из личной библиотеки? гарсия маркес, кизи, паланик, акутагава, каннингем, лавкрафт, по. останавливается на золотистом сборнике стихов, перелистывает еще засаленные страницы с загнутыми уголками и подведенными ногтем до прорези серой типографской бумаги строчках .

дальше читать запрещено. откладывает. между большим и указательным расцветает гвоздика и вишня. где-то за вставленным вместо разбитого стеклом тяжело ворочаются косматые, придавленные снегом ели, а намного дальше их рвется на ветру флаг на шпиле замка королевской гавани. там плачет золотая принцесса, не дождавшаяся ворона от своего рыцаря: умоляет колдунов вернуть ей защитника, отправляет армии мертвецов вызволять из плена. там лазерные нити пронзают слюдовые панцыри насквозь, бегают издевательской мушкой по безлатной груди.
по светлому паркету мажет густыми красно-черными разводами от ног, точно гусеницы оставляют за собой липкий приторный след на фоне режущих зрение луж и разводов стен: снова брать тряпку, у солдат отсутствует брезгливость, даже если ты солдат драгоценного металла.
ц а р е у б и й ц а хоть розой назови его хоть нет. сцилла и харибда джейме - быть ланнистером или быть воином. взаимоисключающие понятия. давай без этих взглядов и пиздобольских намеков, ну не такой ты. давай ты будешь как все, а? давай ты запахнешься в шкуру своего дохлого папаши и встанешь на рельсы честиблагородстваправильноститупорыльства вашего, в хромосомах запечатанного. давай теперь по моим правилам? календарь не засечками на стене. дата. цепь и батарея. бутылка воды и жесткий как подошва бутерброд в день. ведро. побои, холод, унижения. не сводщая с ума иллюзия комфорта, разбиваемая постоянным наблюдением и врывами в любое время суток - без_стука, не_разуваясь, в_тишине. жесткий подключал один раз, нашел первых пиратов и включил на повтор саундтрек. это была двадцать третья засечка. мысль, как дрожат винтовки от отвращения и злой зависти у наблюдателей, коим сутки пришлось пялиться на не обремененного никаким шмотом ланнистера, плавно и грациозно двигающегося в импровизированном вальсе с чашкой чая в руках, согревала крепче напитка. но реакции не последовало. замершая безликая фигура "курьера" с калашом не в счет.
две черные фигуры с выставленными дулами утаскивают последнего. рой точек на некогда белой футболке теряется среди красных пятен недовольными мухами. джейме улыбается так широко, что вот-вот щеки разорвет оскалом, пока пальцы нащупывают дверную ручку. ноги закрывает дверной косяк, а все что выше - ни-ни, вам запретил ваш командир. умный командир, угрожает не жизнью, а бьет по самым больным местами. джейме снова ловит себя на восхищении, но тяжелое дуло мешает сглотнуть сладковатую слюну. последним жестом, из щели между дверным косяком, бросает макаров на улицу. пистолет стреляет от падения, но ланнистеру глубоко поебать, попало ли в кого-то. его ждет безвкусная кулинария в пакетах с логотипом (ничто по сравнению в теми безликими лотками, все еще ноющими в памяти),тщательная уборка, долгое смывание крови в душе и впервые крепкий сон. после пробуждения будет тридцать третья черта над изголовьем.

— о, волчонок, привет, — скалится из-за кухонной стойки, отставляя пластиковый стакан с байкалом в сторону, — а я уж было подумал, ты про меня забыл.
а он напомнил и не скрывает. он устал ждать.
глаз замыливается от покорности, рефлексы притупляются и любая работа становится рутиной. в середине срока стали приходить по трое и не возились уже с браслетами - просто подпирали к стене, пока передавали. в последние два дня - двое. на день третий их ждал сюрприз. джейме не балерион черный ужас и даже не легендарный сир дейн или барристан селми, замешкайся они еще дольше, то он бы минимум отключился. потому-что стул настоящий, ремень настоящий, петля черерз потолочную перекладину в слепой для снайперов зоне настоящая. и синева осталась под челюстью тоже настоящая.
шок, ступор. борьба между желание оставить как есть и приказом. они тоже понимают, кто ключ прекращения затянувшейся войны. и вот один держит за судорожно вздрагивающие ноги, второй режет толстую кожу ножом. ланнистер падает на пол вместе с ними, на последнем усилии сдерживает позывы вдохнуть. а потом закатанные глаза вдруг смотрят заливают тяжелой зеленью пространство и лев нападает.
хочется любовно вырезать три сердечка рядом со столбцами, но это уже так по-детски. мог бы больше, но цель не побег. цель достигнута, когда в утро тридцать третьей черты дверь отворилась и вместе с морозным дыханием, порывом белоснежной метели на пороге появился король севера.
сейчас другой ремень разделяет грубую ткань джинс и лучшую из принесенных роббом сорочек. белая-белая, как хлопья на черных кудрях, как полоска ткани, скрывающая лакомую шею. ланнистер облизывается восторгом, второй раз за все безвременье зажигая костры в изумрудном море. первый был у ныне остовов бывшего зеркала. раз-два-три, да, это вальс над полом, это каждая мышца демонстрирует гибкость и податливость. не просто красуется. впечатляет.
улыбается нежно. замирает так, что от выстрела ему разнесет половину руки и раздробит ключицу.
у робба губы с мороза соком рябины налиты. так контрастно с выдубленной в ослепительно белый кожей. и синева безграничная грозовой тучей хмурится.
- какой ты грубый, - набок голову, брови домиком, тоска морщиной между. вытягивает обе покорно запястьями вверх. мимолетно думает, хорошо ли из-под когтей звериных чужую кровь, кожу и плоть вычистил ли. - мы уходим меняться? мне надо тогда забрать свою книжку. на память.
тридцать три черты. до того шесть. до того - неизвестность. если лев не рехнулся, то как минимум вальсирует на острие.
но вальс - это танец парный.

от мизинца к большому волной-веером смыкаются кулаки; круговое на сто восемьдесят; послушно падают ладони вдоль тела. лев - само повиновение, послушный, податливый, слегка заторможенный и вот-вот прогнется в спине, подставляясь под ласку. его ласка - это. от чего темнеет в комнатах, серое северное солнце становится черным, высасывается кислород и пол вздыбливается под ногами, волдырями взбухая на обнаженных ступнях.
р о б б    с т а р к    в    б е ш е н с т в е.
вытянутой руки не хватит между. цепь остается на поясе тюремщика как и снятый с предохранителя ствол - всего лишь в опущенной руке. проем между гостиной и спальней, две вертикали той же клетки, тьма сочится с потолка гудроновыми потоками, выжигает кислород в духоте. от робба волнами лезет знакомое, волчье, неистовое, просачивается через вздыбившиеся волосы и трещащее электричество.
и что-то говорит, пытается звучать хрустящим под подошвами заиндевелым настом, но смысл слов не улавливается. смыкаются губы, ходит желваками лицо, двигается челюсть. слишком темно и тесно, давит под солнышком, на затылке и под пряжкой ремня. лев чует кровь, предвидит кровь, ждет ее. его бьют по хищной морде ледяным прутом, пытаясь отрезвить более знакомыми слогами, но тщетно. за сводами черепа догорает рассудок, поднимаются ало-золотые стяги, слух заполняет не голос - львиный рев. услышь мой рев.
и ты его услышишь.
и рыку вторит рычание лесного хищника.
- нет, робб, - имя соскальзывает по нёбу религиозным трепетом, - я всегда по ту сторону.
джейме на секунду моргает, чтобы не отвернуться от занесенной руки, лопающей капилляры на коже с хоровым воем нервных окончаний. снова. третий раз уже смеется с протяжным стоном, едва выстаивая на ногах. не от тяжести железа. от волны снежной лавины, что сжимает пожаром все на своем пути.
робб старк вступил на_его_территорию и правила игры наконец поменялись.
а потом он шагает в пропасть, где его всегда ждали.
золоту не потерять себя бы в серебре.
секунды тают свечным воском и каплями по ладоням - пей, ощути прилив силы, ледяной венец вспыхивает на солнце последний раз, чтобы растаять раскаленным паром, но не успевая стечь по загривку кипящей водой. джейме прячет исступленную патину шорами век, глубоко втягивает чужой горячий выдох, забирает себе, проглатывает голодно. и давит в ответ.
не думает больше никогда. клацают резцы до крошения эмали, сцепляются широко распахнутыми пастями, приторную соль с носогубной складки языком вталкивает - пей, еще, отравись до асфиксии, запятнай свою светлую шубу. до боли жестоко, до утробного рева жадно, на рывке удар об откос выбивает дух. бесцеремонные ладони, избежавшие ареста, вжимают в себя до шипящих искр, до скрипа. пей ты, а я тебя выпью, мне останешься весь, глупый волк, доведенный до срыва, сгоревший в этой ебучей войне до черного остова, за которым только инстинкты. джейме захлебывается своей кровью, мокрыми разводами рвет чужие губы пока не чувствует судорогу - пережимает запястье с зажатой пушкой - впивается в оголившуюся ранку, всасывает, сжимает губами мякоть выдавливая, протяжно слизывает.
волчья кровь отдает черникой, иссушенным табаком, волглым мхом, кольцами спила сосны и нетронутым снегом.
собирает ворот в складки, давит на плечо и тянет вниз на рывке, спускает по косяку на пол, на колени, с собой вместе. еще ниже, на скрипящий чистотой педанта пол. еще ниже, там, откуда не подняться уже, не справиться, нависает звенящей грудой каменных в напряжении мышц, отрывается стекающей алым мордой от изматаротого лица, жалобно распахнутого рта, лихорадочно блестящих глаз и тех самых рябиново-честных скул.
капает. разбивается густая венозная о покрытый щетиной подбородок.
дрожат ресницы от разбившейся кляксы на щеке. еще одна над темной бровью.
под джейме живое дрожит, горит и плавится, а он не успевает облизывать алый зев, сочащийся блестящими рубиновыми нитями.
- за мной столица. за мной непобедимая армия ланнистеров. за мной президент и моя семья, - добела пережатое запястье, так и не выпустившее тяжелый ствол  тянет вверх через сопротивление, давит второй на горло под собой. взглядом ввинчивает.
тише, волчик. он тоже безумен. тебя не должно пугать, что оказавшись в клетке с сумасшедшим, ты стал таким же. вдвоем не страшно.
- мы придем за вами, - за выдохом кровавая слюна пузырится на скалящихся рваных губах. - а ты не сдавайся, - в висок себе дуло чужой рукой вдавливает так сильно, что аж морщится. лишь после этого гладит напряженные пальцы, поворачивает голову и языком проходит по фалангам указательного, на спусковом замершему, центр ладони мажет красным, то самое запястье - возвращает, но теперь так полно, что дышать забывает и захлебывается снова, сбрасывая на ткань морской пены вражьей жизни колер.
а когда наклоняется снова, клыками и носом, подбородком оттягивая сучий ворот, скрывающий заякорившую еще в подвале шею, шепчет с дрожащей лаской.
- спрашивал же, чего ты хочешь...
и замирает.
напрягается весь, вслушиваясь. трель айфоновская рассекает черноту вакуума сигналом с того света.

жизнь назад это уже было: лицо взрывалось свирепой болью, притупляемой за бешенством и судорожной бравадой, что компенсировала липкий страх неизвестности; с тогда еще гладкого подбородка на грудь стекало горячее железо, заливало рот и вынуждало сплевывать под ноги без конца, а мотор, меж реберных прутьев забитый, трясся во всю мощь, гремя молотом неуправляемого демона, которому не дают разорвать все живое - слишком крепко заломали руки, слишком много холодных стволов вдавлено в вывернутые напряжением звенящие мышцы. джейме тогда насильно опустили на колени, за волосы запрокинули голову, направили в мокро дышащий оскал фонарь и представили ему короля.
а королю представили рыцаря.
будто они друг друга не знали, блядь.
узнают сейчас, в этот момент. носоглотка свербит от крови, джейме проглатывает очередную порцию концентрированной соли, вытирает широко рукавом подбородок, плотоядно размазывая цвет ланнистеров. и улыбается. ловит взгляд в капкан для волков [из рваной раны серых лап торчат ржавые зубья, размолотые кости, с каждым дерганьем лишь сильнее вгрызается металл]не пускает, пригвождает, стягивает ремень до упора. что ты сделаешь, мальчик? удивишь меня снова или фокусы кончились? горит. они оба сгорают прямо сейчас, каждый в своем углу, каждый по своему, но одинаково в пепел. если у сумасшедшей девки из эссоса действительно есть вымершие драконы, то их пламя полная хуйня по сравнению с тем, что происходит сейчас. а что происходит?
лев знал ответ до того, как волк начал говорить в трубку. лишь хмыкает, отмечая, что ало-золотые стяги протыкают панцырь северного неба. лев никогда не будет сломлен. ни в чем. а все остальное - тшшш.
потом.
как минимум, пока все не закончится, его не убьют. как минимум, когда понравится (не "если!") его не убьют. как минимум, человеку без чести не чуждо быть человеком со всеми его прихотями, что в иной ситуации могли бы быть слабостями, но...
это его поле боя, робб, и здесь он всемогущ.
когда мы закончим, - мысленно повторяет капитуляцию, смакует вкус поражения [черника, заиндевевшая до четвертой степени обморожения], перекатывает по нёбу белый флаг, с наслаждением сглатывает, - ничего не изменится. война далека от завершения.

так любое «иди ко мне» слышишь как «и дико мне».
"сюда" - было бы приказом и ошибкой. на зов откликается медленно, собирая себя с пола поэтапно, сустав за суставом приводя в движение, расстегивая две пуговицы под горлом, вновь промакивая рукав хекс-кодом #650000; не сводя внимательного взгляда с оставленного на полу тт. заряженный, снятый с предохранителя, на расстоянии вытянутой лапы. войну можно остановить и быстро: теоретически, намотав полотенце, он даже сможет сделать это тихо; теоретически, он даже сможет забрать с собой кого-то снаружи; теоретически, он сможет сбежать и даже выживет в непроходимом буреломе здешних сажевых лесов. теоретически, цена этой войны - два генерала, одного из которых не торопятся вызволять, но джейме не воспринимает эту мысль даже теоретически.
теоретически, у него было время принять решение, но за его спиной стреляет шпингалет и лев снова оказывается в клетке. клетке рук, раскаленного добела тела, слов,  прерывающих ритм дыхания, до кобальтого синего взора. до зеркальной улыбки. до вспенивающего за секунду набора букв, обернувшимся собственным именем. обычно, джейме приходится напоминать, что его назвали не цареубийцей. робб сам это помнит и произносит так, что средь бела дня спутник полностью затмевает звезду. но сколько бы джейме не играл в военную хитрость, старк снова его наебал.
король разряжает всю обойму в упор и встает на колени.

а нейтральное «it’s a lover» -как «it’s all over».

пальцы сплетаются, мешают друг другу, торопятся. лязгает пряжка, скрипит оттягиваемая молния вниз. слишком унизительно для настоящего старка таким способом требовать. джейме успевает лишь многообещающе оскалиться, кратко кивнуть, все еще считая, что это бой и он не смеет проиграть, но не выдерживает первым, позорно сдается. закатывает глаза, упирается затылком в дверь, рвано захлебывается собственным приторным пульсом. робб неопытен, но аккуратен, действует неумело, но старательно, жадно. в глотке застревают язвительные комментарии, вопросы о первом разе и едкие колкости, снесенные глухим рыком и беспомощным:
- блядь...
все позже. все выскажет, по всему пройдется. но даже у человека без чести есть человеческое понимание, когда все_откладывается_на_потом. и пока сдаются города и горят границы, пока просачиваются новости-слухи по нелегальным каналам мессенджеров, пока фактические цифры не бьются в прогрессие с официальными, все отходит на задний план. обе ладони погружаются в мягкие волосы, осторожно гладят, расправляют на пальцах темные кудри гладью на пяльцах. придерживает голодное рвение, направляет, успокаивающе по влажному виску - не торопись так, я здесь, я уже никуда не денусь. бриллиантово зеленый антисептик разливается по кафельным стенам, цепляется за лейку душа, навесное зеркало, полку, край занавески, щель оконного просвета и за него держится, когда от всех мыслей остаются лишь попытки дышать. лишь стремление удержаться, не сойти с ума до невозврата. вальсирование на грани окончилось катастрофой и хер ты кого спасешь, хер удержишься. на субконтроктаве зверь впервые по-человечьи стонет, не в силах перебить гул крови в висках, давит на затылок и держит секунду, до скрипа петель вжимаясь спиной в дверь и лишь тогда прерывает, оттягивает от себя, позволяя немногим тише самого себя дышать, подтягивая выше.
у робба глаза потемнели не до кобальта, ошибся. там переливается истинный королевский синий.
а до тумбы с раковиной всего два шага, от вжатия волка в оную надсадно крепления воют. кран гудит, в грохотом выплескивая струю воды, торопится смыть с кисти дуэт крови. джейме видит поверх плеча свое отражение и не узнает себя, такого покорного и дикого одновременно, изуродованного от побоев и одновременно блядски привлекательного. перехватывает правую руку, где запястье дважды уже касаниями шрамированно, тянет вверх в том жесте, на что ранее едва эту же руку чуть не выломал. подставляет лев гриву, стирает ассоциации, ласки хочет самой волнующей. а поцелуями душу явно выдавить хочет, сожрать робба целиком, ничего не оставить ни кому-либо следующему, ни даже ему самому. ненависть застилает радужку спутником поверх звезды, ненависть к вещи, что не дает коснуться горячего, что торопливые руки задирают, когтями царапая по неистово льнущему навстречу телу и вверх тянет, сдирая безнадежно измаратую гранатом некогда беленькую-чистенькую шкурку. ненависть к ограничению, не к старку, ненависть, выливающаяся в голодный захват пастью под челюстью, в протяжное повторение жеста языком вдоль артерии, в пережатии участка кожи меж зубов и втягивании в рот. клеймит волка до межключичной выемки, на тонких косточках нотами мелодию записывая, что звучит из пересыхающих губ где-то выше. оставляет следы свои, метки ставит, территорию завоевывает, ничего после себя живого не оставит - все себе заберет. как в подвале нашел цель - все горло оставить в гематомах и ссадинах, так и дорвался, лакомясь вкусом кожи, дрожью ответной, шумом вздохов судорожных.
робб покорный до трепета за грудиной. ладонью в зеркало запотевающее упирается, в борт мраморной чаши вжимается, в карманы лезет и там с львиной лапой встречается. по раковине со звоном прокатывается флакон, следом шелестят знакомые квадраты и ланнистер давится низким довольным смехом. потом, все потом выскажет, и по объему, и по количеству, и по способам ведению переговоров с террористами, а сейчас некогда. сейчас плечевой пояс искусать необходимо, по влажным лопаткам пройтись колючей щекой, расправиться без жалости с блядской пуговицей и замочком расцепить звенья, добраться. крышка от флакона отскакивает чекой от гранаты, прыгает по полу слишком громко, оставляя на кафеле круги на воде, нетерпеливо выдавленная - в кулаке полная щепоть вязкости, стекает густыми каплями, согревается в пальцах.
джейме ланнистер больше не ведет сражения, не пытается быть победителем. здесь нет места бою. он отмечает зубами контур мочки волчьего уха, тянет на себя пастью завитки кудрей и с неприкрытым восхищением рассматривает в зеркале, как идет волной тело молодого волка под осторожностью. как острый угол кадыка сверху вниз рассекает шею, как благолепно распахивается багряная щель рта, как шемрок пойман королевским синим. а когда смятая фольга скрипнула под подошвой ботинка, левая пятерня оттянула за волосы голову себе на плечо [чтобы видеть лицо в этот момент, не упустить ни единой детали], до извести сухие губы шепчут с восторженной нежностью и привкусом лукавства:
- король севера.
лев двигается вперед и празднует победу не понимая, что в капкане теперь и его лапа тоже. все четыре. по самую душу.

я мог бы рассказать про ветер, облака, про траву в росе, про одинокий пустынный пляж,
про свет, что отражала детская карусель, но имеет ли значение весь этот пейзаж?

перебирал в горсти меченный бисер на предмет различий не видя как много сходства. вот оно - здесь, там, тут, еще и больше. зеркало - нихуя не метафора, не ассоциация и даже не пытка. сжатие загривка зубами нихуя не для демонстрации превосходства.
дурак. старый, озлобленный, слепой дурак. во младенчестве в реку из золота погружаемый да пята осталась без защиты.
дикость не в джейме, не в жестах, не в действиях, не в расплывающихся на коже гематомах, не во взгляде бешеном. мальчик с глазами из самого синего льда тает, но не сдается ни на мгновение просто потому, что его никто не атакует. принцип согласия: подпись во всхлипывающих беззащитных стонах, расшифровкой - стремление навстречу переступая через гордость, исключительность инцидента, неиллюзорную угрозу; вместо даты сброшены слова на диапазоне мелодического движения [не_те_слова/не_твой_же].
джейме будет думать потом, когда сможет вспомнить что-то, кроме аромата влажных завитков на затылке: волчий пот, молодость, ненасытный голод и что-то отдаленно знакомое, настораживающе-приятное. перекрещивает руки для смены темпа, каждым ударом вбивая себя [запомни, запомни, сука]. старк едва держится, распятый под ритмичным напором, влажные ладони соскальзывают по предательским поверхностям опор: кафельной сети и жидкому зазеркалью. льву в рваных вспышках между рывками под роговицу взрезается слепок волн напряженных мышц голых рук, перекат спазмов на надкусанных плечах, отражение в деталях такое детальное, четкое, пошлое. человеческое и настоящее. в декларации прав человека нового вестероса прописано право каждого человека наслаждаться наслаждаться искусством и теперь джейме иначе будет воспринимать эту статью - робб интерпретировал. робб отдаётся самозабвенно до ревнивой зависти. в спазме непотребной жажды пятерня львиная паучьими слепыми пальцами по вогнутому плато поясницы проходит, рисует по крестцу широкими мазками блестящего пота, на ребре вдоль хребта позвоночного неторопливо выше идёт, распарывает под собой на две половины. заглянуть внутрь очень хочется.
мог быть жестоким, оправдывая имя, коим нарек мертвец фамилии северного парня. мог быть эгоистичным, оправдывая имя, коим нарек живой фамилии собственной. мог быть любым, но рожден и уверен в своей исключительности, в безапелляционном праве быть лучшим. во всем. даже в стихийном контакте на нерве, безумии и взаимной ненависти.
кто считает, что ебли во время войны не бывает, тот не был на войне. перманентно находясь в лучево-локтевом захвате могильных костей да землистое дыхание по ременной мышце ощущая, жить хочется как никогда остро. лучший стимулятор. только об этом никто не говорит и не пишет. не принято. дикостью кажется.
истиной всех семерых богов чувствуется.
джейме на стойке лучшего свой флаг вешает как победитель в этой жизни, сколь ее отмеряно дальше ни было бы. и наслаждается так, будто срок точно знает в секундах. из них он и состоит только.
не на всякое королевство нужно идти войной чтобы выиграть. порой добиться победы можно и лаской. этому лев научился у львицы, но почти не использовал. сейчас образ женской версии себя отлетел в сторону щепой при рубке дерева - потом. все потом. знал ли робб старк, золотой ребенок севера, гордый сын своего отца, что его тело может так петь? в руках врага всего рода своего - особенно. что может этим_именем всю свою душу вымолить? [похуй. потом. все потом]. ближе быть, быстрее, до выпрашивания со стеклянным отзвуком и натуральной мольбы в затянутом туманом синем. едва не смеется в ответ, до чего себя помнит в этом возрасте, когда кажется, что мир взорвется, если сейчас не взорвешься ты.
лев слушается не приказа, а просьбы. правая ладонь несет вымученное согласие и нетерпеливый скулеж переходит на благодар[т]ный вой.
вспенивает в себе злобу искусственно. джейме дышит соленой кожей, торопясь воровато вобрать  в легкие как можно больше остаточной лакомой дрожи, забить поры чужим секретом, запомнить обязательно, с каким звуком робб финалит. тело внезапно предает и льва - ему так, сука, мало, что хочется орать и не разжимать сведенных судорогой рук.
но нельзя. п е р е т е р п и т. нельзя. не будет.
жмурится до цветных вспышек стробоскопа. жмурится, когда ожог финальной стадии меняет положение. жмурится, когда чужими  руками цепи на шее стягиваются, когда по диафрагме железный пласт раскатывается жаром дышащей грудиной, когда по распору ключиц лезвиями губ режут, когда герою в слабость пальцы вплетают и без ножа срезают источник могущества. когда поцелуями прорезают плоть до крошения черепной брони.
смотрит лишь на имя. скользит ставшая мокрой ладонь по мрамору борта, вторая в последний раз к себе притягивает на поясничный крест надавливая. не слишком плотно - все еще человек со всеми слабостями, ненадолго укравший титул бога. смотрит человек с сожалением, что не остается совсем времени. зверю -
зверю
настала пора возвращаться домой.важна лишь времени статика
и отражение, что сохранит в конституции
своей водоём
и то, как я становился астматиком
в присутствии
твоёму старка такие глаза, что если задать ему единственный правильный вопрос, он на него ответит со всей песьей честностью. ланнистер должен задать неправильный.
лицо вспоминает, что на нем рваные следы тяжелой рукояти. запястья вспоминают, что они фантомно в кандалы заточены. психика вспоминает, что ее ебут каждый день неизвестностью, безвременьем и постоянным рассматриванием через прицел.
цареубийца должен сказать что-то в духе "вряд ли твою рыжую сестрицу ебут так же хорошо, как тебя выебал сейчас я".
цареубийца должен передавить бездумно подставленную-меченую шею ладонями и передавить до хруста гортанного выступа.
цареубийца должен.
джейме криво скалится, двигая головой в сторону, давая понять, что руки лучше убрать добровольно. повторно шумит вода в раковине и струя смывает теперь не кровь. джейме по-блядски нахально облизывает губы и дает волку отделаться малой кровью, оправдывая себя собственным благодушием и милостью:
- поздравляю с первым разом, старк. надеюсь, ты хотя бы девчонок в жизни тискал, а то того и гляди влюбишься в меня при таком раскладе. знаешь, первая любовь всегда несчастна, - лязгает пряжка ремня на подтягиваемых джинсах, неприятно холодит мокрая насквозь ткань рубашки подмышками, между лопаток и на вороте. резина пуста и скатывается с легким треском, даже перевязывать не надо - отправляется в жерло унитаза под метким броском все еще чуть подрагивающих пальцев. упаковать себя еще взведенного непросто, но молния и пуговица оказываются на своем месте, а на заостряющейся чертами с каждой секундой морде уже не найти следов восхищенной нежности ранее. только оценивающая сальность сверху вниз и обратно, издевательское подмигивание, удовлетворенное хмыканье.
- не знал, что надежда республики, гордость своего отца и спаситель сестер может мечтать преклонить предо мной колено. о нет, я тебя не осуждаю, я трезво смотрю на вещи, - открытые ладони вверх, еще один шаг назад и теперь джейме опирается спиной о отрезвляюще холодный кафель. - мог бы - сам у себя отсосал. хорош, скажи?
в тесной ванной так одуряюще пахнет сексом, что колени подкашиваются и дышать все еще тяжело. благородство - не сильная черта джейме и лимит ее подходит к концу. пока еще он дает шанс уйти щенку с меньшими репутационными потерями и не провоцировать вероятность потерь физических.
- а ведь я думал потребовать у тебя какую-нибудь шлюху, которую не жалко, а тут вот. все сам, все сам... благодарю за предусмотрительность, - смех пересыпается горошинами перца сухими по глотке, бесчувственными, неискренними. мотает головой, смахивая мокрую челку с лица, трет подсохше-влажную приторную корку по краям ноздрей. - видимо я здесь надолго застрял в статусе твоей боевой куртизанки. но помни, что чем дольше я здесь, тем больше кэт будет находить седых волос в своей роскошной медной шевелюре, а твои сестры...хм. - лев щурит нефритовую зелень, добавляя ей безжизненного холода драгоценного камня, у которого никогда не было и не будет души. - даже не знаю, насколько уместно будет желать им таких же условий, как мне.
джейме лжет и в этом ему нет равных. у сансы в кг самая страшная пытка - отсутствие интернета, выхода и возможности дать о себе знать близким, но роббу это знать не нужно. роббу нужно уйти отсюда.
рев спускаемой воды в бачке как старт обратного отчета.